Ветер
пронесся вихрем, поднимая тучу пыли, заставляя человека, стоящего на дороге,
прикрыть глаза, чтобы поднятая пыль не отобрала, хоть и на небольшое время,
драгоценное зрение и видение мира. Деревья же, стоящие на обочинах, что было
странным, даже не шелохнулись под напором ветра. Ни один листок не сорвался с
ветки, покинув свое обиталище. И ни один же, даже не шелохнулся, будто это были
и не деревья вовсе, а каменные изваяния, очень похожие на свои оригиналы.
Путник
встал спиной против ветра, закрыв на мгновение глаза. Спустя пару минут ветер
унесся дальше, оставив его в покое и позволив развернуться в том направлении,
куда он шел.
Стояла
мертвая тишина. Ни одна птица, ни один зверь, ни она травинка не шумела.
Деревья застилали бока одинокой дороги, которая вела в неизвестность. Веря в
то, что каждая дорога куда-нибудь да приведет, путник двинулся вперед. Казалось
это был путь в никуда. Казалось, он блуждал по замкнутому кругу. Каждое новое
место, каждое новое дерево, каждый новый камень, лежащий на дороге, напоминало
ему старое. Ему казалось, будто он здесь уже проходил. Но иных путей не было.
Справа и слева была лесная глушь, в которую забредать уж вовсе не хотелось.
Свернуть, либо повернуть обратно, он никак не мог. Из этого следовало, что он
шел вперед. Не плутал. Шел прямо, будто стрела, пущенная из знатного лука.
Дорога не петляла, не блудила меж деревьев. Она шла тонкой и прямой линией.
Далеко
впереди путнику почудился загадочный силуэт. С каждым шагом силуэт приближался,
делался все четче. Это был человек. Он шел навстречу. Даже не шел, а еле
переставлял ноги. Все ближе и ближе они сходились. Путник вскоре отчетливо
увидел измученного дорогой старика и мысленно, вспомнив сколько он сам прошел и
сколько предстояло пройти деду, пожалел его.
Старик
держал в правой руке длинную палку, на которую он опирался в пути. Большая
соломенная шляпа закрывала львиную долю его лица, являя свету лишь длинную
седую и спутавшуюся бороду и иссохшие и выжженные солнцем губы старика. Рубаха
деда в некоторых местах пестрела большими дырами, лишь некоторые из многих были
аккуратно зашиты заплатами. И только одна дыра привлекла взгляд путника. Это
был довольно большой разрез поперек правого бока, будто от сильного удара меча.
Но ни малейшего пятнышка крови не было возле этого разреза, да и дед, получив
бы такой удар, навряд ли смог бы передвигаться, даже так медленно. Штаны
старика были весьма приличные и можно даже сказать почти новыми, а вот
огромные, явно не по размеру, лапти, так же как и рубаха уже никуда не
годились, но видимо иного выхода не было.
-
Здравствуй, добрый старец! Не устал ли? Далеко ли путь держишь? – сказал путник
на расстоянии четырех шагов от деда.
Дед
молчал. Он медленно продвигался вперед, будто и вовсе не замечая путника. Лишь
почти поравнявшись с ним, старик, не поднимая своего взора, еле слышно
пробормотал своим старческо-хриплым тихим голосом:
-
Там, куда ты идешь, нет ничего, что могло бы порадовать твой взор. Там только
смерть. Там было много смерти. Смерть поселилась там, напоминая нам свои победы
и поражения, навеки закрепившиеся в нашей истории.
Больше
он ничего не сказал, продолжая идти вперед. Путник развернулся и посмотрел ему
вслед. Он стоял и смотрел довольно долго на уходящего старика, пока тот, почти
не скрылся из поля зрения. Человек развернулся обратно, в ту сторону, куда он
держал свой путь и посмотрел вдаль. Только дорога. Его ноги вновь зашагали. Шаг
за шагов он приближался к концу своего пути. Шаг за шагом перед ним открывалось
чудовищных размеров поле со своей чудовищной историей. Тысячи, десятки, сотни
тысяч, миллионы жизней забрала на этом поле смерть в свои владения. За
насаженной на пику, воткнутой в землю, головой, ставшей теперь уже черепом,
которому была добрая сотня лет, смерть открывала свои владения. Свое
господство. Курганы человеческих хребтов, бедер, ребер, черепов, кистей рук и
ног, возвышались повсюду. Копья и мечи, воткнутые в землю нередко держали на
себе человеческие кости, будь то черепа, либо обрубки рук, которые неизвестно
почему до сих пор держались. Щиты и шлемы валялись повсюду. Потемневшие и
достаточно ржавые латы рыцарей, давно превратились в склеп, по-прежнему храня,
уже на этот раз останки своего хозяина. Среди людских останков были тут также и
скелеты верных людям лошадей, и даже останки собак, либо волков. Змеи вились и
гнездились в черепах, выползая из глазниц их.
И
тут путник увидел ворон, летающих в ясном и чистом небе, на котором не было ни
одной пасмурной тучки. Впервые за долгое время он видел живность. Он видел
жизнь. Жизнь, кружащейся над смертью и жизнь, живущая в смертях. Под воронами,
кои летали над землей, путнику открылась другая картина. На этот раз не было
тут ни скелетов, ни черепов одиноких. По крайней мере не сейчас. Это были
свежие трупы. Головы, руки, ноги, кишки, прорубленные грудные клетки, утыканные
стрелами останки лежали покуда проникал взор людской. Лужи крови стояли в
ложбинках. Земля здешняя уже не впитывала ее, оставляя иссыхать на палящем
солнце. Единственный человек, стоявший на этом поле и наблюдающий смерть,
пришедший только что из ниоткуда, согнулся в рвотном позыве. Согнулся прямо над
отрубленной головой, глаз которой был выколот, а другой был закрыт иссохшей
струей крови, язык которой синий и распухший вывалился наружу, и скальп которой
частично отсутствовал, являя свету гладкий, но заляпанный кровью и землей череп.
Вдохнув вонь, идущую от него, путника вырвало еще того сильнее.
В
небе кружили черные вороны. Кружили над своим пиром. Пиром смерти. По земле
ползали змеи, обвивая останки человеческие и плодясь на курганах братских.
Внизу стоял одинокий человек. Согнувшийся в позывах рвоты, увидев картину.
Картину смерти.
